Бабушкина молитва

Время идет: меняются обычаи, меняется мода, меняется быт людей. Но старость как будто не подвластна течению времени, и особенно старость в деревнях. Все те же бабушки сидят на лавочках теплыми летними вечерами, занятые все той же беседой: о жизни, о людях... Меня всегда тянуло к старикам. В чудную пору детства, когда я была еще девочкой, среди моих подруг насчитывалось несколько бабушек. Нет, они не играли со мной в куклы и не бегали в догонялки, что-то другое привлекало мою детскую душу. Теперь мне кажется, что это некий жизненный опыт, приобретенный старушками за долгую жизнь и дающий им способность понимать ребят. Не каждый взрослый воспринимает ребенка всерьез. «А, он еще маленький!» – говорят некоторые из них, отмахиваясь, словно маленький и не человек вовсе, а что-то среднее. Старые люди не так – они и выслушают, и ответят; они поймут и горе ребенка, с которого иной взрослый только посмеется.

               Эта любовь и притяжение к умудренным жизненным опытом людям не исчезла у меня с годами. Всякий раз, проходя мимо одного из домов деревни, где родилась моя мама, я с интересом наблюдала за одинокой старушкой, постоянно сидящей на скамеечке у забора.
Бабушка была очень худа: сухая сморщенная кожа обтягивала выпирающие кости. Но это оставалось незамеченным, благодаря ее взгляду – чистому, ясному, заинтересованному, что-то ищущему; в глубине скрывающему материнскую скорбь и неразделенную печаль. Сутуловатая спина старушки опиралась на клеенку, висящую на заборе очевидно для того, чтобы холодный воздух, шастающий между штакетинами, не просквозил ее изможденное и дряхлое тело. Бабушка каждый раз здоровалась со мной, устремив на меня свои лучистые глаза. Мне все хотелось заговорить с ней, но не хватало решительности. Так и проходила я мимо, всякий раз унося в душе сожаление о том, что наделена робким сердцем. А она узнавала меня и уже как со знакомой приветствовалась, улыбаясь беззубыми деснами.
              Однажды, когда я с кем-то разговаривала, мне стало известно, что старушку у заборчика зовут Анютой. Бабушка Анюта почти ничего не слышала. Как это я раньше не догадалась, ведь никогда не приходилось видеть, чтобы кто-то разделял ее досуг, сидя на лавочке и беседуя с ней?! Вот от чего глаза старушки были так красноречивы! В душе ее скопилось очень многое, и оно уже не вмещалось там, вырываясь наружу. Жаждущая душа искала человека, способного понять, но тело, лишенное слуха, не могло воспринять сочувствия.
Как-то раз, проходя мимо, я не увидела бабушку Анюту на ее скамеечке. Позднее кто-то сказал мне, что она заболела. Лишенная теперь не только слуха, но движения и зрения, старушка вынуждена была проводить последние дни на постели. Соседи носили ей кушать. Оказалось, что у бабушки Анюты есть сын, неравнодушный к спиртному, отбирающий пенсию и тратящий ее на «мутное пойло». Даже ту небольшую порцию еды, принесенную сердобольными людьми, сын иногда отнимал у незрячей и беззащитной матери. Узнав об этом, соседи позаботились о бабушке Анюте – добились разрешения перевести ее в деревенскую больницу, где имелись социальные койки.
А ведь когда-то жизнь рисовала этой старушке такую прекрасную перспективу! Когда сын учился в школе, Анюта еще не была бабушкой. Стройная молодая женщина ликовала от радости, видя, какой старательный ее Степочка. А Степа учился на отлично. Учеба давалась ему легко. Партия и Ленин являлись для мальчика целью и смыслом жизни. Он хотел быть достойным улыбки доброго дедушки с портрета, висящего в классной комнате. С пренебрежением и омерзением относился Степан ко всему, что мешало построению коммунизма. Бедная Верочка, которая училась с ним в одном классе, не раз испытывала на себе его пинки, не раз ее слух оскорбляло бранное слово, брошенное вслед, и все это только из-за того, что у девочки были верующие родители.
         Радуясь успехам сына, Аннушка купила ему часы. Часы в то послевоенное время были редкостью. А часы у ребенка – и того больше! Но Анюта ничего не жалела для сына, она поощряла его прилежание и одобряла «патриотизм», высмеивая в кругу семьи религиозных людей.
Со временем сын Анюты получил высшее образование и занял почетную должность директора школы. Но ни должность, ни деньги, ни уважение людей не принесли удовлетворения душе Степана. Не найдя смысла в жизни, он скатился до того, что стал обычным алкоголиком, потеряв не только внешнее, но и то внутреннее, то доброе, что еще оставалось в нем. Мать, лежащую в больнице, он ни разу не навестил. Она словно умерла для него. Пытаясь забыться, как-то уйти от действительности, от голоса совести, волнующего душу, он напивался до бесчувствия. Но и это не помогало, потому что снова приходило похмелье, и снова совесть не давала покоя.
Случай, а вернее Провидение предоставило мне возможность еще раз увидеть бабушку Анюту. Одна из наших сестер в Господе тяжело заболела. Коварный инсульт, словно вор, вдруг прокрался в жизнь Валентины, похитив все ее планы. В связи с болезнью эту сестру направили в нашу деревенскую больницу, являющуюся филиалом городской. Так случилось, что ее положили в ту палату, где лежала бабушка Анюта. Навещая Валентину, я и увидела ее – свою старую знакомую «бабушку у заборчика».
Теперь я не могла смотреть на нее без боли. Взгляд лучистых прежде глаз стал бессмысленным, устремленным куда-то вдаль, потому что эти очи уже не имели способности видеть. Тонкие руки никак нельзя было назвать руками по причине сильного истощения – беспомощно и вяло лежали они поверх одеяла. Щеки запали: желтая кожа, покрывавшая их, была почти незаметна и, казалось, что ее и вовсе нет. Под больничным байковым одеялом ясно угадывались кости таза и острых колен. Сначала мне не верилось, что в этом теле еще теплится какая-то жизнь, но движение старушки заставило меня убедиться, что душа все еще присутствует в этой храмине.
Моя тетя, испытывая сострадание к бабушке Анюте, как к матери, как к человеческому существу, созданному Богом, угостила ее пончиком. Старушка с радостью приняла гостинчик, проявив свою благодарность настолько искренне, как только могла. Ее громкое и отчетливое «спасибо» глубоко вошло в мое сердце, причинив невыразимую боль своей остротой; слезы выступили на глазах, и я отвернулась к окну, чтобы никто не видел моего внутреннего волнения. Эта старушка ничего не слышала, но знала, что ее УСЛЫШАТ, и она сделала все, чтобы это состоялось. Съев пончик, бабушка засуетилась. Я увидела, как ее пустой, провалившийся рот шепчет что-то, и когда костлявая рука со сложенными вместе пальцами была поднесена ко лбу, я поняла, что старушка МОЛИТСЯ. Тело было старым и изможденным, жизнь уже почти прожита, сын стал чужим и далеким, вера в коммунистические идеалы утрачена, но все это не имело значения на пороге перехода из одного, временного состояния, в другое – вечное. Душа, чуткая душа, дарованная Богом, безошибочно смогла ощутить и выделить самое главное – важность примирения со своим Создателем.
          Больше я не видела бабушку Анюту, только еще одна печальная весть долетела до моего слуха. Женщина, лежащая в одной палате с глухой старушкой, била ее костылями, чтобы та не стонала от боли. Била с жестокостью и ненавистью к «бабе, которая зажилась на этом свете». Этот эпизод еще более приоткрыл для меня сердце бабушки Анюты: страдания физические, страдания душевные, страдания вынужденные не вызвали в ней ропота и недовольства, только покорность и терпение были в торопливых движениях ее старческих губ, произносящих молитву.